Русская революционерка, писательница и поэтесса Вера Фигнер родилась в имении Никифорово Тетюшского уезда Казанской губернии 6 июля (по другим данным — 7 июля) 1852 года. «БИЗНЕС Online» рассказывает (впервые данный текст был опубликован в 2018 году), как «живая, способная девочка, вострушка, шалунья и драчунья» из провинциальных дворянок в дни своей юности на казанской земле стала превращаться в убежденного и безжалостного борца со злом и несправедливостью.
Русская революционерка, писательница и поэтесса Вера Фигнер родилась в имении Никифорово Тетюшского уезда Казанской губернии 6 июля (по другим данным — 7 июля) 1852 года
Ее боялись цари, но превозносили писатели и художники
Вера Николаевна Фигнер не дожила всего несколько недель до своего 90-летия и несколько месяцев до 25-й годовщины Советской власти, скончавшись 15 июня 1942 года. Ее ненавидели и боялись цари, многие известные государственные деятели; ею восхищались видные политики, революционеры, литераторы и художники (есть версия, что она даже позировала Виктору Васнецову для его знаменитой картины «Аленушка» – прим. ред.)
1 марта 1881 года состоялось восьмое по счету и, наконец, удавшееся покушение на государя-реформатора Александра II. Одним из активнейших его организаторов была Вера Фигнер — член исполнительного комитета партии «Народная воля», проповедовавшей терроризм как единственный способ борьбы с самодержавием. Революционерку схватили в Харькове по доносу провокатора 10 февраля 1883 года. Этот арест произвел фурор в столичном Петербурге. «Ее водили показывать директору департамента полиции, министрам юстиции и внутренних дел, — читаем в книге «50 знаменитых террористов», — на нее приходили посмотреть чиновники рангом пониже. Сам император Александр III на это известие якобы воскликнул: «Слава Богу, эта ужасная женщина арестована!»
На судебном процессе, который получил в истории название «Процесс 14-ти», Фигнер приговорили к смертной казни через повешение, которая была «всемилостивейше заменена каторгой без срока». Она провела более 20 лет в одиночной камере самой страшной российской тюрьмы — Шлиссельбургской крепости, которую называли «русской Бастилией». «Тюремщики часто повторяли, что из Шлиссельбурга не выходят, а выносят, — пишет портал „Новый Геродот“. — Суть режима кратко выразил смотритель Соколов: „Если прикажут говорить заключенному ‚Ваше сиятельство‘, буду говорить ‚Ваше сиятельство‘. Если прикажут задушить — задушу“. В самом деле, в крепости с 1884 по 1906 год (некоторые источники указывают 1904-й как год освобождения Фигнер из крепости – прим. ред.) казнили 13 человек, умерли 15 человек, 3 покончили жизнь самоубийством и сошли с ума 5 человек». Фигнер была одной из немногих, кого подобный «строгий режим» не сломил. Она… занялась литературой.
Вера Фигнер в 1857 году
В Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) хранятся рукописи сборника ее стихотворений, датированные 1887–1892 годами; в той страшной Шлиссельбургской крепости она замыслила и свой основной литературный проект — автобиографический роман, который после ее освобождения вышел в двух томах под общим заголовком «Запечатленный труд». Основная его цель была, по словам самой Фигнер, единственной оставшейся в живых народовольцев — участников тех событий, «проследить в рамках личного участия и переживания путь, которым шли мои товарищи, отдавшие революционному движению свою жизнь». Но Вера Николаевна в первой части романа довольно подробно описывает и свое пребывание на земле Казанской губернии — детские годы, проведенные в Тетюшском уезде, а затем институтскую и университетскую юность, связанную уже с самой Казанью. Как Вера, которая, по ее же словам, была «живой, способной девочкой, вострушкой, шалуньей и драчуньей», на казанской земле превратилась в стойкого, убежденного и даже беспощадного борца со злом и несправедливостью?
«Весь дом ходил, как потерянный, после экзекуций над моими братьями»
Она описывает жесткость и даже жестокость отца, отставного штабс-капитана, служившего лесником в Мамадышском, а затем и в Тетюшском уезде, в отношении даже к своим собственным шестерым детям, старшей из которых была Вера: «В семье нас держали строго, очень строго: отец был вспыльчив, суров и деспотичен… Мать — добра, кротка, но безвластна. Ни ласкать, ни баловать, ни даже защитить перед отцом она нас не могла и не смела, а безусловное повиновение и подавляющая дисциплина были девизом отца. Откуда он набрался военного духа, право, не знаю. Быть может, сам воспитывался так или эпоха «николаевщины» наложила свою печать на его личность и взгляды на воспитание — только трудно нам было. Вставай и ложись спать в определенный час; одевайся всегда в одно и то же, как бы форменное, платье; причесывайся так-то; не забывай официально здравствоваться и прощаться с отцом и матерью, крестись и благодари их после каждого приема пищи; не разговаривай во время еды и жди за столом своей очереди после взрослых; никогда ничего не проси, не требуй ни прибавки, ни убавки и не отказывайся ни от чего, что тебе дают; доедай всякое кушанье без остатка, если даже оно тебе противно; если тебя тошнит от него, все равно ешь, не привередничай, приучайся с детства быть неприхотливым. Довольствуйся молоком вместо чая и черным хлебом вместо белого, чтоб не изнежить желудка; без жалоб переноси холод… Не бери ничего без спроса и в особенности не трогай никаких отцовских вещей; если сломал, разбил или даже не на то место положил — гроза на весь дом и наказание: угол, дерка за уши или порка ременной плетью о трех концах, всегда висящей наготове в кабинете отца. Наказывал же отец жестоко, беспощадно. Весь дом ходил, как потерянный, после экзекуций над моими братьями. Никакая малость не проходила даром <…>
Правда, девочек он не бил; не бил после того, как меня, шестилетнего ребенка, за каприз в бурю при переезде через Волгу на пароме чуть не искалечил. Но от этого не было легче: мы боялись его пуще огня; одного его взгляда, холодного, пронизывающего, было достаточно, чтоб привести нас в трепет, в тот нравственный ужас, когда всякое физическое наказание от более добродушного человека было бы, кажется, легче перенести, чем эту безмолвную кару глазами».
Сидят (справа налево): Евгения Фигнер-Сажина, Вера Фигнер, М. Н. Фигнер (племянница В. Фигнера), Лидия Фигнер-Стахевич, Т. Н. Фигнер (племянница В. Фигнера), Ольга Фигнер. Стоят (справа налево): Николай Фигнер, Р. Е. Фигнер (жена Н. Фигнера), Петр Фигнер, А. И. Фигнер (жена П. Фигнера), Т. С. Стахевич (племянница В. Фигнера), Михаил Сажин (муж Е. Фигнера)
«Другая обитель, где мертвые учат живых»
В 1863–1869 годах Фигнер училась в казанском Родионовском институте благородных девиц. Она была прилежной ученицей. Так что первые смутные представления о социальной несправедливости у нее возникли уже после его окончания и были связаны они с Казанским императорским университетом. Сначала она попробовала устроиться лаборанткой к известному химику Марковникову, но быстро убедилась, что этот ученый готов ее научить только мыть пробирки.
«В те годы женщины в России не могли получать высшее образование, — рассказывает корреспонденту „БИЗНЕС Online“ заведующая отделом музея истории Казанского университета Мария Хабибуллина. — Но на кафедре анатомии уже были открыты курсы для акушерок, которым разрешалось проходить занятия отдельно от студентов. И одной из этих первых учениц стала Вера Фигнер, в будущем — известная революционерка. Она вместе с сестрой добилась разрешения посещать занятия профессора Петра Лесгафта в его анатомическом театре».
«Мы отправились в другую обитель, — рассказывает в своих воспоминаниях Фигнер. — Это было совершенно отдельное здание во дворе университета, и хозяином там был Петр Францевич Лесгафт. Мы поднялись по лестнице и вошли в зал, уставленный столами. На одних лежали трупы женщин и мужчин, старых и молодых; на других — отдельные члены человеческого тела: рука, нога и т. п. Серьезные молодые люди молча стояли у столов или сидели, склонившись, со скальпелем в руке. Все были в белых фартуках, деловитые и погруженные в работу. Никто и не взглянул на нас. Высокая девушка, худая и смуглая, с некрасивым мужеподобным лицом, была, по-видимому, ассистенткой, остальные — студенты, каждый занятый каким-нибудь препаратом. Острое зловоние стояло в воздухе; тогда еще не употребляли формалина для дезинфекции трупов, и в препаровочной работали в нездоровой удушающей атмосфере. Мы приготовились к зрелищу оголенных мертвых тел и к зловонию. Мы ждали этого и заранее укрепились в решении не поддаваться отталкивающему впечатлению, которым нас пугали. И мы выдержали искус. Перед нами стоял профессор — небольшого роста, резко выраженный брюнет лет 32–34. Худощавое серьезное лицо и темные глаза, смотрящие исподлобья, пытливо обратились к нам и остановились, как бы измеряя, будет ли из нас толк. И тотчас же коротко и дружески, как будто был знаком с нами сто лет, он дал согласие, чтобы мы ходили на лекции, а наутро обещал приготовить анатомический препарат».
Дохлая кошка как источник знаний
«Для начала Вере Фигнер и ее сестре поручили препарировать дохлую кошку, — читаем публикацию портала „Новый Геродот“. — Но постепенно профессор стал доверять им все более ответственные задания, и, в конце концов, сестрам Фигнер разрешили посещать лекции наравне со студентами-мужчинами. На необычных слушательниц обращали внимание, но добиться их благосклонности уже было непросто».
«Петр Францевич был так прост в обращении, что мы сразу почувствовали себя легко и свободно. И вместе с тем кругом была такая деятельная, деловая атмосфера, что нас охватывало сознание серьезности момента, того момента, когда раскрываются двери науки и человек вступает на путь серьезного труда во имя далекого идеала жизни. <…>
Стали мы ходить и на лекции. Обыкновенно Петр Францевич входил в аудиторию из своего кабинета, а мы следовали за ним. Большая аудитория, расположенная амфитеатром, была сплошь занята мужской молодежью, а внизу, направо от профессора, стояли два табурета для нас.
Мы были всегда так поглощены тем, что говорил Петр Францевич, что я не заметила и не запомнила ни одного лица. Но студенты-медики, для которых появление женщин было новостью, хорошо заметили нас, и 7 лет спустя, когда я приехала в Самару служить в земстве, тамошний врач тотчас признал во мне одну из слушательниц, которые в 1871 году бывали на лекциях Петра Францевича. И это воспоминание сделало нас друзьями.
Петр Францевич имел дар заставить слушать себя: все чувствовали, что в излагаемом предмете все нужно, все необходимо; ничего нельзя пропустить — все надо запомнить твердо, непоколебимо на все будущие времена. Все чувствовали, что перед ними мастер своего дела и что этот мастер закладывает фундамент медицинского образования, от солидности которого в памяти слушателя зависит, быть может, вся будущность его как врача или человека науки».
«Трупов нет, студентов нет, Лесгафт отсутствует»
В октябре 1871 года ее кумир, профессор Лесгафт, по распоряжению царя был отстранен от должности в Казанском университете, а вслед за ним в знак протеста покинули вуз еще 7 его коллег. Фигнер была взволнована и потрясена этим событием, которое описала в своем «Запечатленном труде»: «И вот когда мы уже прикоснулись к источнику знания, когда, казалось, уже получали первые ключи к познанию явлений природы, бессмысленно, неожиданно и грубо наши занятия были прерваны. Однажды утром, когда мы с сестрой пришли в анатомический театр и вошли в препаровочную, мы были удивлены, что на столах трупов нет, студентов нет, Лесгафт отсутствует…
И вот нам сказали: по высочайшему повелению, переданному по телеграфу из Петербурга, Лесгафт отрешен от профессуры и лишен навсегда права дальнейшего преподавания. Но за что? За что? Новость казалась чудовищной, нелепой…
Потом студенты, особенно близкие к Лесгафту, объяснили, что часть профессоров не сочувствовала личности Петра Францевича, всегда прямого и резкого, и что они писали доносы на него, обвиняя во вредном влиянии на университетскую молодежь.
Те же студенты сообщили нам, что другие профессора — Марковников, Голубев, Ковалевский и другие, возмущенные изгнанием Петра Францевича, — отказываются от своих кафедр и, отрясая прах от ног своих, переходят в другие университеты; что некоторые студенты, хотя и немногие, не желают дольше оставаться в Казанском университете и перейдут в Петербург, куда уезжает изгнанный Лесгафт.
«Надо ехать за границу. Там не помешают!»
Я была в то время так далека от политики, что не поняла связи события с общим строем нашей страны, и мое негодование обращалось главным образом на предполагаемых доносчиков и клеветников. Мне было грустно, что мои планы рушились, что мое учение прервано, и, боясь повторения того же в будущем, я тогда же решила не добиваться более ничего в России и ехать за границу. Там не помешают! И без препятствий, без тревог можно будет спокойно учиться и кончить курс.
Было больно за Петра Францевича. Мы пошли к нему на дом. Там все было вверх дном. Продавалась мебель, посуда — ломка жизни была полная. Петр Францевич с женой и маленьким сыном оставался без средств и без всяких перспектив в будущем. Все было разбито, и приходилось строить новую жизнь на новом месте; учитель по призванию лишился аудитории, лишился атмосферы, которой жил, лишился возможности работать, как он хотел.
…Он выглядел спокойным; как всегда, говорил с легкой иронией, и мы не услышали ни одной банальной фразы: он был весь сдержанность и такт. О происшедшем он не сказал ни слова. Мы тоже не спрашивали ни о чем; ведь мы могли узнать все от студентов. Купили мы с сестрой из продававшихся вещей по чайной чашке «на память»; принесли Петру Францевичу нарочно снятую для него фотографию, на которой изображены вдвоем у столика за анатомией.
И долго белая чашка мною сохранялась. Однажды в Шлиссельбурге под конец заключения жандармы дали мне совершенно такую же. Я страшно обрадовалась: она напомнила мне Петра Францевича в Казани.
После ухода Петра Францевича оставаться в Казани нам было незачем; я уехала опять в деревню, в Тетюшский уезд, а весной 1872 года втроем (к тому времени Вера Николаевна вышла замуж за молодого казанского судебного следователя, кандидата прав Алексея Викторовича Филиппова – прим. ред.), так как к нам присоединилась сестра Лидия, мы покинули Никифорово и отправились в Цюрих, где новые горизонты, широкие и далекие, захватили нас…»
Захоронение Веры Фигнер на Новодевичьем кладбище
Она пережила четырех императоров, мировую войну и две революции
Потом был Цюрих, началась ее профессиональная революционная деятельность сначала в Швейцарии, потом — в России. Она пережила четырех императоров — двух Николаев и двух Александров, провела более 20 лет в одиночной камере самой страшной российской тюрьмы, была свидетелем Октябрьской революции, застала годы советской власти и начало Великой Отечественной войны. Став после разгрома «Народной воли» членом партии социалистов-революционеров (эсеров), Фигнер так и не приняла Октябрьский переворот (1917) с его разгоном Учредительного собрания и последующей политикой, но в 1926 году специальным постановлением Совнаркома СССР ей была назначена персональная пенсия…
Подготовил Михаил Бирин
Внимание!
Комментирование временно доступно только для зарегистрированных пользователей.
Подробнее
Комментарии 4
Редакция оставляет за собой право отказать в публикации вашего комментария.
Правила модерирования.