«Реальный мир смотрит на нас с надеждой – хоть кто-то рыпнулся»: Алексей Чадаев о российской Реконкисте

Алексей Чадаев: «В ситуации военного противостояния экзистенциальный вопрос заключается не только в том, насколько хорошо ездят и стреляют наши танки и ракеты, но и в том, насколько мы как общество прочны и едины для того, чтобы выдержать то колоссальное напряжение, которое сегодня обрушивается буквально на всех, в том числе и на людей, бесконечно далеких от любых театров военных действий» Фото: Владимир Андреев/URA.RU/ТАСС

«Мы в какой-то момент почуяли, что нам наступают кранты, и отчаянно рыпнулись»

Однажды, прощаясь со своим приятелем, я сказал ему: «Пойду позвоню Чадаеву». «А Пушкину позвонить не хочешь?» — искренне удивился приятель. Видимо, ему и впрямь на мгновение померещилось, что я рехнулся и собираюсь звонить старинному русскому философу, закадычному другу «нашего все» Петру Яковлевичу Чаадаеву, жившему в благословенном XIX веке. Но я-то знал, что на свете есть и другой Чадаев, мой современник, — правда, на одну букву «А» короче прежнего, но, в принципе, такой же умный. Конечно, он не гусар и не автор наделавших шороху «Философических писем», но зато публицист, политтехнолог и, как иногда про него пишут в интернете, «бывший идеолог „Единой России“». Звучит внушительно, несмотря на то что пост так называемого идеолога (а вернее, руководителя партийного политического департамента) Алексей оставил еще в 2011 году, и с тех пор его статьи, всегда образные и язвительные, как у светлой памяти Петра Яковлевича, подернулись неким флером оппозиционности. Который, впрочем, был у него всегда — даже в пору руководства смыслами «единой и неделимой».

Биография Алексея Чадаева довольно незаурядна, и каждый, кому интересно, может в этом лично убедиться, прочтя авторский конспект на сей счет. Там есть, кстати, и короткое описание предков — крестьян, церковнослужителей и инженеров, а вот Петра Яковлевича, которого Пушкин считал «Брутом и Периклом», а император Николай I — просто сумасшедшим, среди них не замечено. Так что оба «славных Чедаевых» — однофамильцы, а заодно и соседи в будущем собрании сочинений русской политической мысли.

За спиной у Чадаева-младшего — далекое советское детство («Я был записан едва ли не во все кружки близлежащего Дворца пионеров, кроме, разве что кройки и шитья», — вспоминал он в своей «Попытке автобиографии»), репутация вундеркинда, увлечение первыми моделями компьютеров и одновременно обучение в церковной воскресной школе. А также ранние, еще юношеские политические опыты — разумеется, на стороне Бориса Ельцина и его команды. Как рассказывал он сам когда-то в интервью газете «Завтра»: «Одно из самых сильных моих впечатлений — я раздавал на митинге еще горячие, прямо из-под ризографа, листовки с воззванием Верховного Совета и решил пройти дальше по улице, а там — остановка общественного транспорта, сидят люди, ждут троллейбуса. Я, весь распаленный происходящим, пытаюсь кому-то из них вручить листовку, а люди смотрят на меня уныло и устало. И какой-то хмурый дядька говорит: „Мальчик, тебе действительно это интересно? Шел бы ты, мальчик, домой“. И тогда я вдруг осознал, как нас мало. Причем „нас“ — это не только тех, кто стоял у Белого дома, моих соратников. „Нас“ — это вообще всех, кто участвовал тогда в этих событиях: протестующих, омоновцев из оцепления, депутатов, министров, обитателей Кремля…»

Вот в этот небольшой круг — как водится, страшно далекий от народа — и шагнул в 1991 году Чадаев. С тех пор он был, так сказать, близок к «людям, принимающим решения», написал несколько книг о Владимире Путине, преимущественно апологетического характера, и осуществил несколько успешных политических проектов, среди которых — движение «Наши», наглухо свернутое после митингов «креативного класса» на Болотной площади. При этом, несмотря на весь негатив, доставшийся правящей партии в период «белоленточной революции», репутация Чадаева как политтехнолога не пострадала: даже отпетые враги всегда признавали его «бесспорно умным человеком».

Мне доводилось беседовать с Чадаевым не единожды, и каждый раз это была какая-нибудь мудреная беседа о политических изысках и интригах. Алексей Викторович рассуждал неспешно, неэмоционально, но на редкость метко и образно. Тем больше удивила меня его тихая эмоциональность, когда я позвонил ему сейчас, в разгар спецоперации на Украине. Происходящее задело острым крылом и его, обычно такого спокойного и взвешенного. Впрочем, это лишь придало остроты его оценкам и метафорам. Говоря о сегодняшней России, Чадаев обмолвился: «Мы похожи на ту лягушку, которая выпрыгнула из кастрюли, где медленно нагревалась вода. Есть такая легенда, что если в кастрюле с лягушкой медленно нагревать воду, то она не почует, в какой момент ей наступают кранты. А мы в какой-то момент все же почуяли и отчаянно рыпнулись». Итак, «лев прыгнул». Будет ли это прыжком в будущее или в бездну, Чадаев поведал в интервью нашему изданию.

«Мы неожиданно для самих себя оказались последним оплотом тех европейских ценностей, которые провозглашались Западом все эти годы и которые мы заучивали, как прилежные ученики» Пресс-служба минобороны РФ/ТАСС

«Свобода слова, право на жизнь — все это облетело с Запада, как плохо наложенная косметика»

— Алексей Викторович, Россия сегодня вступила в схватку не только с Украиной, но и со всем западным миром. Пожалуй, последний раз такая схватка была, когда Запад и нас разделяла идеологическая пропасть — между капитализмом и коммунизмом, между фашизмом и интернационализмом. А сегодня это выглядит как бунт внутри системы капиталистического мира — ведь Россия, как мы знаем, тоже капиталистическая страна. Что же тогда нас ссорит и разделяет? И почему мы заговорили на языке 1917 года, когда с самого верха было произнесено слово «национализация»?

— Наконец-то настоящие вопросы. Потому что сейчас я думаю ровно об этом. О том, что мы, оказавшись вроде бы против всей Европы, при этом остаемся на переднем фронте защиты европейских ценностей. Таких, как свобода слова, неприкосновенность частной собственности, право на жизнь и еще целого пакета того, что мы всегда про себя считали вполне европейскими и западными нормами. И что теперь самим Западом быстро «слито» в ходе борьбы с «русской агрессией». Сегодня вдруг окончательно выяснилось, что свобода слова не для всех и право на жизнь не для всех, а частная собственность остается частной только до поры до времени. Все это облетело с Запада, как плохо наложенная косметика, и проявилось некое истинное лицо. И в нынешней ситуации планомерного расчеловечивания, я думаю, выиграет все-таки тот, кто не даст слишком далеко увести себя по этому гибельному пути.

Замечу, что под расчеловечиванием я здесь подразумеваю и то, о чем в свое время говорил философ Константин Крылов. То есть создание некоего инфернального представления о противнике как о чем-то сугубо аморальном, безумном и в то же время дьявольски циничном, жаждущем исключительно зла, смерти и крови. Правда, Крылов приписывал это свойство предельной демонизации оппонента преимущественно англосаксам и другим «германским» народам. Я же думаю, что оно распространено гораздо шире.

И в этом смысле мне не очень нравится появление в нашем языке слова «национализация». Конечно, логично вводить внешнее управление над уходящими из России иностранными предприятиями — просто потому, что там работают десятки и сотни тысяч наших людей, которые сегодня оказываются пострадавшими и за которых наше государство несет ответственность. Но слово «национализация» означает, что мы стали, как они. Когда они в настоящее время занимаются большевистскими реквизициями всего и вся российского, пребывающего за рубежом, — это одно, и к такому мы уже привыкли за минувшие недели. Но подобное не означает, как мне кажется, что мы должны им уподобляться.

— Так что же — мы все-таки не хотим окончательно рвать с Западом и отказываться от собственного 30-летнего наследия капиталистического становления?

— Я бы сказал, не капиталистического, а европейского. Споры о капитализме сейчас просто не с кем вести.

— Ну да, нет у нас под рукой не то что Махатмы Ганди, но даже Карла Маркса.

— Даже Карла Каутского у нас поблизости нет. Того Каутского, с которым, по крайней мере, можно было бы устроить переписку (подразумевается знаменитая переписка Карла Каутского с Фридрихом Энгельсом, а также с Владимиром Лениным и Львом Троцким — прим. ред.). Остались по большому счету только «шариковы», которые сейчас сидят повсюду, в том числе в госдепе США и Еврокомиссии.

— Если мы «правильная европейская страна», а они неправильные, то каково это: быть «последним Римом»? По плечу ли эта ноша? Из России массово уходят или приостанавливают деятельность крупнейшие западные бренды, на фоне вывесок которых выросло уже не одно поколение, — «Макдоналдс», KFC, Coca-Cola и прочие. Для человека потребительского общества это стресс: рушится привычный пейзаж, который он считал незыблемой повседневностью. Только люди 40 и 50 плюс помнят, что было в России до «Макдоналдса».

— Да, как я уже сказал, мы неожиданно для самих себя оказались последним оплотом тех европейских ценностей, которые провозглашались Западом все эти годы и которые мы заучивали, как прилежные ученики. Что до «Макдоналдса», то я тоже помню, что было до него, хотя мне 50 минус. Я еще помню те времена, когда мы семьей на огороде выращивали картошку — у нас было полгектара в Курской области. Кстати, в начале 90-х я возил эту картошку в Москву на донецком поезде, за взятку проводнице (пол-литра самогонки). Я загружал картофельными мешками третью полку общего вагона и так и ехал с этими мешками в обнимку. А в московской квартире мы засыпали этой картошкой ванну и ели ее, насколько хватало запаса. И ничего.

— Многие в России имеют такой экстремальный опыт и не испугаются его повторения. Может быть, произойдет даже некая внутренняя мобилизация.

— Я бы назвал это очищением. Тот разъем USB, через который мы подключались к глобальному миру, значимым большинством нашего народа рассматривался как глобальная несправедливость. Это когда все работают, но вместе с тем где-то, в каких-то местах, накапливаются капиталы, затем эти капиталы людьми, которые их контролируют, вывозятся «за бугор» и там превращаются во дворцы, виллы и яхты. Это что касается высшего класса. Если же мы говорим о среднем классе, то тот же разъем USB означал доступ к западному образу жизни — хотя бы у себя в стране. А всем остальным оставалось смотреть на это по телевизору. Так и жили.

«Надо решить, как работать с теми катастрофическими деформациями массового сознания, которые произошли за последние 30 лет в ходе превращения Украины в то, что Путин называет «анти-Россией». Если мы говорим о денацификации, то это точно не вопрос боевых калибров — это вопрос букв, смыслов и идей, картины мира» Фото: kremlin.ru

«Когда пошли санкции, начался обратный рост доверия к российскому президенту и институтам власти»

— В 2014–2015 годах социологи говорили о некоем крымском консенсусе, который сложился в российском обществе и означал массовое одобрение действий Владимира Путина и его окружения в отношении Крыма. А сейчас сложился некий украинский консенсус относительно спецоперации наших войск на Украине?

— Я думаю, что он начинает складываться. Каждый день мониторю социологию — те данные, которые мне доступны, — и вижу вот что. В первые дни спецоперации реакция общества была неоднозначной. Среди поколения, не достигшего 35-летнего возраста, больше 50 процентов выступали против происходящего. Но затем, когда пошли санкции и тотально-агрессивная реакция Запада, начался обратный рост доверия к российскому президенту и институтам власти. И сегодня можно уже уверенно говорить о большинстве, которое так или иначе поддерживает власть в этой ситуации.

— Социологи называют 68 процентов в качестве уровня поддержки. Это близко к реальной ситуации?

— Называют разные цифры, и я не хочу отдавать предпочтение какой-либо из них. Но в социологии самое важное — это динамика. А она состоит в том, что даже те, кто после начала спецоперации подписывал антивоенные письма, увидели, что их же первыми почему-то и наказали, не разбираясь, у кого какой флаг на аватарке. Запад применил понятие коллективной вины ко всем гражданам РФ, не делая различий. Начались баны и травля в западных соцсетях, отмена подписанных контрактов и прочее. Это заставило людей задуматься: а на той ли они стороне?

— Сейчас в России вырастает спрос на справедливость, а значит, и на левую повестку. В этом контексте совсем уж экзотично смотрится российский слой олигархов, теряющий на Западе свои виллы и яхты (вроде 156-метровой яхты Алишера Усманова или же яхты Игоря Сечина, арестованной, по сообщениям СМИ, на Лазурном берегу), но сохраняющий свои астрономические капиталы. Не пустят ли их под нож, чтобы удовлетворить народное чувство справедливости?

— На этот счет есть две тенденции. Одна — та, о которой вы говорите. А вторая, очень интересная, заключается в том, что мы можем, не будучи сдерживаемы международными ограничениями, попробовать построить свободную экономику. Новая ситуация открывает массу новых возможностей, в состоянии глобальной перезагрузки появляются новые рынки и новые ниши, поэтому для активных и деятельных людей — самое время действовать.

— Таким образом, если мы говорим о спаде антивоенного движения, то можем связать его не только с разочарованием в Западе, но и с тем, что митинговала так или иначе активная часть общества. А сейчас эти люди почувствовали, что могут применить свою активность где-то еще? Но не грозит ли это нам новой криминальной революцией а-ля 90-е годы?

— Совершенно верно — люди не только могут принять участие в переменах, но и сами стать их инициаторами. При этом нынешнюю ситуацию не зря сравнивают со вторым изданием 90-х годов. Чем они похожи? Да, действительно — появлением новых возможностей. Но чем они не похожи, так это тем, что у нас сейчас есть сильное государство и вполне дееспособная правоохранительная система. Ведь что такое угроза криминализации общества, о которой вы говорите? Это прежде всего теневая экономика, переходящая в теневой арбитраж, когда появляется альтернативное правосудие в виде бандитов, которые урегулируют деловые конфликты, а следом за всем этим — теневая политика. Однако если этой тенденции поставить заслон, то ничего и не будет.

— Кроме возвращения в 90-е, нам пророчат возвращение в СССР. На Западе твердо убеждены, что Путин возрождает Советский Союз. В какой-то мере это подтверждается даже такими косвенными признаками, как красный флаг с серпом и молотом на российском танке, идущем по мосту через Днепр.

— Разговоры о возрождении СССР — это какой-то жупел, причем из старой картины мира. Советский Союз как государство формировался под идею мировой революции и ликвидировался по факту исчезновения такой задачи. Я не очень вижу, кто бы у нас сейчас ставил задачу мировой революции, чтобы под это создавать СССР 2.0. Но красные флаги во главе танковых колонн объясняются очень просто — это ответ на украинскую декоммунизацию и на запрет советской символики, объявленной вне закона.

— В своей публицистике вы даже сравнили объявленную Путиным «декоммунизацию» Украины с Реконкистой.

— На термине Реконкиста (буквальный перевод — отвоевывание. Исторически — освобождение земель на Пиренейском полуострове, захваченных маврами, — прим. ред.) я бы остановился чуть подробнее. Потому что реальная Реконкиста Украины — это, конечно, не силовые действия, а в первую очередь гуманитарная работа. Сейчас нужно где-нибудь в Донецке создавать институт Украины, который бы занимался вопросами гуманитарной политики как на освобожденных территориях, так и на тех, что все еще находятся под контролем противника. Надо решить, как работать с теми катастрофическими деформациями массового сознания, которые произошли за последние 30 лет в ходе превращения Украины в то, что Путин называет «анти-Россией». Если мы говорим о денацификации, то это точно не вопрос боевых калибров — это вопрос букв, смыслов и идей, картины мира.

— Достаточно ли Россия интеллектуально сильна, чтобы потянуть такую задачу? Потому что на Украине до этого работали специалисты далеко не украинского масштаба.

— Это вызов для нас. Есть ли у нас «порох» в наших гуманитарных «пороховницах»? Чтобы дать не только военный, но и мировоззренческий ответ на тот образ мышления, который был занесен, как инъекция яда, в сознание значительной массы украинцев.

«Запад выдает себя за глобальный мир. В то время как реальный глобальный мир смотрит на нас с надеждой — что вот наконец-то кто-то рыпнулся против главного хулигана на районе, который устанавливал свои порядки и заставлял всех плясать под свою дудку» Сергей Мальгавко/ТАСС

«Мы же помним недавнюю Олимпиаду. Еще никаких «вторжений» не было, а Россию уже изображали изгоем»

— Спецоперацию на Украине мы называем освобождением. Но если мы позиционируем себя как последний оплот европейских ценностей, то, значит, некую миссию духовного освобождения мы берем на себя и по отношению к Европе?

— В общем-то, да. Мы с этого и начали разговор.

— Но на Западе мы видим всплеск дичайшей русофобии, когда ты виноват уже тем, что ты русский или имеешь гражданство РФ. Против России фактически развязана война на уничтожение, а мы будем проповедовать им их же «европейские ценности»?

— Слово «война» ничего не объясняет сейчас, в том числе — ничего из происходящего между Россией и Западом. Да, между нами произошел глубокий идеологический разлом, и тот вал русофобии, о котором вы говорите, вроде бы соответствует канонам военной пропаганды. Тем не менее это не война в нашем традиционном понимании. Для описания того, что происходит, я пользуюсь американской концепцией сетецентрической войны (разработана ВС США на основе идей маршала Советского Союза Николая Огаркова — прим. ред.). По сути, сейчас мы столкнулись с тем, работает ли концепция «единой шины данных», где в одно сплетены информационные и психологические спецоперации, и экономическая борьба, и санкционное воздействие, и дипломатия, и собственно военная составляющая, включая сюда поставки оружия. Итогом становится картинка, где глобальный Запад, выдающий себя за глобальный мир, встает за спиной Украины, борющейся с «российской агрессией». Нам именно такую трактовку рисуют и продают. Но можно ли это называть войной? Скорее это интенсификация и обострение всего того, что и так происходило прежде.

Мы же помним недавнюю Олимпиаду в Пекине, завершившуюся 20 февраля. Еще никаких «вторжений» не было, а Россию уже изображали изгоем. И эту попытку создать из нас мирового изгоя тоже можно отнести к разряду гуманитарных спецопераций. Так что в данный момент мы являемся ее объектом.

— От мюнхенской речи Путина в 2007 году, когда президент РФ впервые предъявил Западу претензии к расширению НАТО и навязыванию однополярного мира, до нынешней спецоперации пролегла, как мне кажется, одна логическая прямая. Это значит, что «кремлевский Штирлиц», затесавшийся еще со времен Собчака в компанию отпетых либералов и прозападных политиков, окончательно сбросил маску?

— Ну Штирлица, как известно, всегда выдавал волочившийся за спиной парашют, а также наличие ядерной кнопки и место в совбезе ООН. Но в этом смысле мы скорее похожи на ту лягушку, которая выпрыгнула из кастрюли, где медленно нагревалась вода. Есть такая легенда, что если в кастрюле с лягушкой медленно нагревать воду, то она не почует, в какой момент ей наступают кранты. А мы в какой-то момент все же почуяли и отчаянно рыпнулись.

Что до образа мирового изгоя, то эта аберрация сознания связана главным образом с тем, что, как я уже сказал, глобальный Запад выдает себя за глобальный мир. В то время как реальный глобальный мир смотрит на нас с надеждой — что вот наконец-то кто-то рыпнулся против главного хулигана на районе, который устанавливал свои порядки и заставлял всех плясать под свою дудку. И это очень видно по реакции больших незападных стран, которые (каждая в меру своих возможностей) заняли позицию нейтралитета. Даже такие, казалось бы, насквозь проамериканские государства, как Саудовская Аравия или Пакистан. Так что мы сейчас своего рода «мировые панки», которые оказались в авангарде протеста против политического и культурного мейнстрима. Возможно, мы даже еще не осознаем глобального значения своей миссии, но многие в мире смотрят на нас сегодня с затаенным одобрением, и этих многих гораздо больше, чем узкий список стран-союзников, поддержавших Россию открыто. И сегодня для них (и для тех, кто открыто поддержал, и для тех, кто следит издалека) важно, насколько мы будем последовательны и тверды в своем поступке и сможем ли сопротивляться тому беспрецедентному давлению, которое обрушилось на нас в ответ.

— А кого из потенциальных союзников России мы можем назвать, кроме Венесуэлы, Индии или той же крошечной Северной Кореи, которая сама по себе — страна-вызов и страна-альтернатива?

— Здесь неправильно говорить одними лишь странами, хотя, перечисляя их, вы зачем-то пропустили Китай, который, безусловно, важен. Но в этом ряду интересна даже позиция Турции, которая, с одной стороны, член НАТО, публично поддерживала Украину, претендовала на Крым, а с другой — в нынешней ситуации заняла особую позицию и готова стать для нас, как выражаются сами турки, «окном в мир». Почему? Потому что Анкара — тоже бенефициар той трансформации, которую сейчас претерпевает сложившийся де-факто после 1991 года мировой порядок.

Тем не менее речь, как я уже сказал, не только о странах. Речь о тех людях, которые живут внутри государств, чьи правительства примкнули к консолидированно антироссийской позиции. Но даже и там понимают, какие возможности открываются в мире, если центров силы в нем станет больше, чем один.

— Вы говорите в том числе об электорате Трампа в США?

— Да, и здесь я хотел бы сказать важную вещь. Мы столкнулись с уже упомянутой войной нового типа — Network-centric warfare (сетецентрической войной), где в единой информационной шине данных в одном ряду слиты контроль над электронными коммуникациями (в особенности над соцсетями), и кибервойна, и экономическое давление… И, главное, в оружие превратились сами элементы потребительского уклада, которые окружают обычного человека. Вдруг внезапно понимаешь, что твой айфон, который ты держишь в руках, — оружие против тебя, и ресторан, в который ты ходил, и магазин, в котором ты одевался, — это все оружие, направленное против тебя. Так вот, заметим, что многие элементы сетецентрической войны были применены внутри самих США, когда сносили Дональда Трампа и лишали его второго президентского срока. И многие технологии, приемы и методы были использованы в ходе байденовской предвыборной кампании, включая тотальный бан противоположной точки зрения в соцсетях (вспомним, как Трампа выпиливали из «Твиттера»), монополию на информационное пространство внутри одной страны и Mob (агрессивные подвижные объекты в компьютерной игре — прим. ред.). Ведь что такое был тот же BLM? Это был Mob, организованный примерно так же, как сейчас организуется украинский антироссийский Mob по всему миру — по тем же лекалам и методичкам. Все это мы видели год назад опробованным на их собственном народе. Таким образом, не так уж много нового мы увидели.

«Кроме силовой составляющей, трудно переоценить вклад Кадырова в информационную кампанию. Рамзан Ахматович, то требующий извинений от Зеленского, то обращающийся к «шайтанам» из украинских нацбатальонов, смотрится довольно внушительно — он оказался довольно силен и в этом компоненте» Фото: Елена Афонина/ТАСС

«Русские на современном Западе — это как евреи в нацистской Германии. Глядишь, и желтую звезду на них навесят. Или красную»

— А как вы оцениваете участие чеченских подразделений Рамзана Кадырова в украинском конфликте? Это свидетельствует, что в двух чеченских войнах мы окончательно поставили точку и современная Чечня, этот авангард Кавказа, — одна из самых наших надежных опор?

— Чеченцы, как мы видим, участвуют в украинском конфликте с двух сторон. Бо́льшая часть чеченской эмиграции, бывшие дудаевцы и прочие, вписались с украинской стороны. Таким образом, внутричеченская война продолжается сегодня на украинской территории. Это тоже видно. Однако чем символически важна Чечня? Тем, что в свое время она подавалась как авангард антироссийской борьбы и сопротивления. А сейчас Чечня мало того что интегрировалась в большую Россию, но и стала одним из основных форпостов российской силы. Кстати, в том числе и мягкой силы, потому что, кроме силовой составляющей, трудно переоценить вклад Кадырова в информационную кампанию. На фоне довольно слабо ведущейся нами информационной войны (по общему мнению, в этом мы не особенно преуспели) Рамзан Ахматович, то требующий извинений от Зеленского, то обращающийся к «шайтанам» из украинских нацбатальонов, смотрится довольно внушительно — он оказался довольно силен и в этом компоненте.

— Причем, как я понимаю, Кадырова коллективный Запад воспринимает всерьез? «Мы не остановимся. У нас приказ, у нас джихад», — говорит Рамзан Ахматович, и тех, кто на Украине слушает это, бросает в дрожь.

— Учитывая, что против Кадырова вводятся персональные санкции (то Великобританией, то США — прим. ред.), то их глазами — он мегасубъект. Он не какая-то «безвольная марионетка Путина». Заметьте, ни против одного из российских генералов, в том числе и руководящих сейчас спецоперацией, не введено столько санкций, сколько против Кадырова.

— Как быть с нашей так называемой культурной элитой и технической интеллигенцией? Как только стало известно о спецоперации, многие ударились в бега, вернее, в бессрочные отпуска. Поезда «Аллегро», идущие из Петербурга в Финляндию, были переполнены. Иван Ургант улетел, но обещал вернуться. Программисты ринулись спешно заключать контракты с западными компаниями. Что мы можем сказать, кроме до свидания, этим людям?

— У меня достаточно мягкая позиция насчет уехавших. Эти люди — жертвы той картины мира, которую они отчасти создали себе сами, в том числе на богатом материале диссидентского прошлого своих неформальных авторитетов. Во многом эту картину им нарисовали и подкорректировали извне. Они, как, собственно, и элита экономическая или управленческая, измеряли высоту своего положения в нашей социальной пирамиде мерой своей интегрированности в глобальный мир. Чем более ты признан, уважаем и воспринимаем там, тем более весомо и значимо твое слово здесь. Так они считали. Это довольно жесткий механизм, который работал все эти годы и сформировал у нашей культурной элиты устойчивый шаблон. Это в них не переломить и не изменить — они такие, какими их создала среда и культурный контекст, в котором они все эти годы жили.

Тем не менее я надеюсь, что многие из них вернутся — сейчас я считаю потерей любого из них. Тому, кто взял билет в один конец (независимо оттого как он относился к власти), возможно, еще предстоит осознать, что твоя главная аудитория здесь. Твой главный авторитет, твой главный слушатель и зритель, твой главный культурный капитал — здесь, а не там. Я думаю, это осознание придет ко многим из уехавших, когда они обнаружат себя в общем-то изгоями в западном «цивилизованном мире», а вовсе не единодушно, под аплодисменты принятыми «борцами с тоталитаризмом».

— Вспомним, что наши белые генералы и аристократы вынуждены были работать в Париже таксистами и официантами. А сейчас что ждет новых эмигрантов? Не поехали ли они на добровольное заклание — прямо в лапы к тем, кто каждого русского считает виноватым просто от рождения?

— Совершенно точно: русские на современном Западе — это как некогда евреи в нацистской Германии. Может, еще в предвоенные годы, но, глядишь, еще немного, и желтую звезду на них навесят. Но, может, эта звезда будет красной. И то хлеб.

— Что будет с путинским политическим классом, в частности с его либерально-экономическим блоком? Патриотическая общественность бушует: она хочет крови Набиуллиной, ждет ее отставки, так же, как и отставки многих сислибов (системных либералов) из правительства. Ждать ли нам чисток?

— Я бы так сказал: перед лицом глобального внешнего вызова самое последнее дело — заниматься внутренними разборками. Сейчас важны мы все, безотносительно к тому, кто какую позицию занимал до 24 февраля. Все те, кто принял осознанное решение остаться в стране и помогать, чем может и умеет, в ее выживании. Поэтому моя позиция такая: я за военную цензуру, но против политических репрессий.

— Каковы, на ваш взгляд, ожидания российских граждан относительно продолжительности спецоперации на Украине? Спрашиваю об этом, поскольку усталость от военных сводок и шокирующих новостей у многих наступила буквально на второй-третий день. А ведь скоро закончится третья неделя, как мы все живем в новой реальности.

— Любой военный конфликт — это проверка на прочность не только армии, систем вооружений и управления боевыми действиями, но и политической системы и общественного строя. Давайте, для примера, сравним Россию в Первой мировой и Второй мировой войнах. Если мы посмотрим, скажем, на февраль 1917 года и на февраль 1944-го, то, к своему удивлению, обнаружим, что в феврале 1944-го немцы стояли гораздо восточнее (километров на 500–600), чем они стояли в феврале 1917-го. Немцы все еще находись под Ленинградом, хотя блокада была уже снята, и начавшееся наступление Красной армии постепенно отбрасывало их назад. Значительная часть Украины и Белоруссии еще находилась под фашистской оккупацией. В то время как в революционном феврале 1917-го армия Российской империи стояла гораздо западнее. Однако в одном случае общество не выдержало военного напряжения и взорвалось изнутри, снеся сначала верховную власть, а потом — вообще любую власть, а в другом случае ничего подобного почему-то не произошло. Таким образом, надо признать, что в ситуации военного противостояния экзистенциальный вопрос заключается не только в том, насколько хорошо ездят и стреляют наши танки и ракеты, но и в том, насколько мы как общество прочны и едины для того, чтобы выдержать то колоссальное напряжение, которое сегодня обрушивается буквально на всех, в том числе и на людей, бесконечно далеких от любых театров военных действий.