Мансур Гилязов: «Мой 10-летний сын спрашивает: а зачем нужен татарский язык?»

Мансур Гилязов

«КОГДА-ТО В ДЕТСТВЕ Я СПРОСИЛ У ПАПЫ: А КТО БОЛЬШЕ ВСЕГО ЗАРАБАТЫВАЕТ ДЕНЕГ В СОВЕТСКОМ СОЮЗЕ? ОН СКАЗАЛ: ЭТО КИНОДРАМАТУРГИ»

— Мансур Аязович, когда говорят о современных татарских драматургах, то сразу вспоминаются ваше имя, Ркаил Зайдулла, Зульфат Хаким... А за вами кто-нибудь идет? Есть у национальной драматургии будущее?

— Во-первых, все привязано пережде всего к материальным вопросам. Поэтому такого взрыва драматургии, который был в советское время, сейчас наблюдать невозможно. Драматург в советское время был одним из самых уважаемых людей, особенно кинодраматург. Когда-то в детстве я спросил у папы: а кто больше всего зарабатывает денег в Советском Союзе? Он сказал: это кинодраматурги. Потому что фильмы тиражировались, шли во всех кинотеатрах. С каждого показа автор сценария имел свой очень небольшой процент, но, когда это были массовые показы, собирались большие суммы.

Хочу сказать, что существует удивительная вещь. Мне казалось, что сейчас будет пустота в татарской драматургии, но появился Ильгиз Зайниев. Антуан де Сент-Экзюпери сказал как-то, что если бы все рисовали как Микеланджело, то не было бы Микеланджело. То есть должна существовать определенная масса, должна существовать определенная атмосфера, где есть национальная драматургия. Она стала исчезать, и вдруг появился Ильгиз Зайниев. Зайниев — это не атмосфера, это исключительное лицо, которое является каким-то таким определенным чудом. Ему трудно, ему очень трудно. Но больше пока на данный момент я не вижу серьезных драматургов, пусть на меня никто не обижается.

Других значительных продвижений в драматургии на сегодняшний день не вижу. Я тоже, кстати, не могу попасть в формат. Я пишу, мои пьесы нравятся, их режиссеры читают с удовольствием, хвалят меня, но попасть, к примеру, в русскую драматургию вообще трудно. Вы прекрасно понимаете, что даже молодые русские драматурги не могут туда попасть. Но и в татарской драматургии я что-то с режиссерами не могу найти общий язык. Что будет происходить дальше, оценивать очень трудно, но думаю, что ничего хорошего дальше не будет. Дальше будет происходить только плохое.

— Откуда такой пессимизм?

— Потому что нет оснований абсолютно, нет школы, нигез юк (нет основы — прим. ред.). Должны быть основания для появления массовой татарской драматургии, а для этого нужно мощное финансирование, для этого нужен статус, для этого писатель должен иметь грандиозный, совершенно грандиозный авторитет. Для того чтобы появилась настоящая, мощная драматургия... Это должно быть так. Подходит мальчик к театру, видит, как подъезжает Porsche, а из него выходит мужчина в смокинге. Ребенок у своей мамы спрашивает: «Эни (мама — прим. ред.), а кто этот удивительный, респектабельный человек? И мама должна сказать: «Это драматург!» Сейчас такой картины нет. И в ближайшее время она не предвидится.

Статус драматурга сейчас очень низок. И мы, наше поколение (это Данил Салихов, я и множество других драматургов), пишем по инерции. Мы двигаемся пока по инерции, но она когда-нибудь остановится. Тогда останется один Ильгиз Зайниев — и все. Тогда формула, что если бы все рисовали как Микеланджело, то не было бы Микеланджело, начала бы работать. Но культура должна быть массовой. Как в кино... Для того чтобы снять один хороший фильм, нужно снять 99 плохих. Это абсолютная статистика, ее изменить невозможно... Счастье, что у нас есть классика. Это безумное счастье, и я думаю, что на классике мы продержимся много лет, а потом что-то надо будет менять.

— Что из ваших произведений станет классикой татарской литературы?

— Я очень много пишу. Пишу настолько много, что поставить это невозможно. У меня сейчас, допустим, не поставлено около 30 пьес. Это же все театры должны ставить только меня! У меня огромное количество сценариев, причем они большие. Вот сейчас начали снимать «Байгал», я вошел в процесс, постарался попасть в формат очень небольшого бюджета.

А на экранизацию таких больших проектов, как, к примеру, «Бурлаки», которые я написал, надо 200 миллионов рублей. Представляете? «Бурлаков» снять — это же фантастика! У меня есть сценарий «Сосна» — это просто «Война и мир». Это «Война и мир», которую экранизируют во всем мире. Я считаю, что это потрясающий сценарий про человека, который пошел на войну и в один день превратился в старика. А потом он на войну вернулся и за один день стал молодым. Это, я считаю, гениальная идея, надо просто снимать.

У меня есть история, «Былбылым» называется, она немножко приближена к Гаязу Исхаки — про первую татарскую проститутку. Это тоже, я считаю, обязательно нужно снимать. Первая татарская проститутка, которая создала сеть публичных салонов, а потом поняла, что это большой грех. Потрясающе — в мусульманском мире женщина создает сеть мусульманских публичных салонов, а потом понимает, что этого делать нельзя и сжигает их. Сжигает. Это такой сценарий, когда я о нем думаю, то плачу...

«КОГДА ПОПАДАЕШЬ НА ТНВ, ТО ТАКОЕ ОЩУЩЕНИЕ, ЧТО НА 15 ЛЕТ НАЗАД УШЕЛ ЧЕЛОВЕК»

— Может, ваши сценарии не подпадают под формат мусульманского кино, о котором здесь много говорят с подачи одноименного кинофестиваля?

— Мусульманское кино — это кино, которое хранит именно исламские каноны. Ведь наш театр тоже развивается и существует примерно в этих канонах. Я очень чутко слежу, допустим, за русской драматургией — ее легко писать. Русскую пьесу писать очень легко — человек выпил водки, и этим все оправдано. Любой неоправданный поступок оправдывается тем, что человек выпивает стакан водки. А в татарской драматургии это невозможно. Наша драматургия более тонкая, более мощная, имеет более тонкие человеческие обоснования.

Вот говорят, что мы далеки от Чехова. Черта с два! Нет, именно мы близки к Чехову. Именно мы, потому что у нас не может быть написана пьеса, где поступок человека оправдан тем, что он выпил стакан водки. А такую пьесу писать легко. Легко, а особенно если герой выпил много стаканов водки. Посмотрите, что сейчас ставится! Вся современная русская драматургия, написанная молодыми людьми моего возраста (смеется) и моложе меня... Все очень просто: выпил, убил жену, скормил свиньям — и все. И эта пьеса идет по всей стране, пожаром идет...

— Зато у нас есть татарская эстрада с ее пьяными шутками ниже пояса. «Мунча ташы», например, смотрите?

— Я смотрю, но это другое. Мы не имеем право их запрещать, есть разные жанры. Есть Comedy Woman, есть Comedy Club, есть «Уральские пельмени»... Все они имеют право на жизнь. Все жанры имеют право на жизнь. Это совершенно другой формат, совершенно другое развитие, но они должны существовать. «Мунча ташы» ведь совершенно не замещает Камаловский или Тинчуринский театры.

— И как вам репертуар национальных театров?

— Я стою на такой позиции, что в татарском театре должен ставиться исключительно татарский материал, потому что мы не являемся таким крупномасштабным народом — в 100 - 200 миллионов человек. Мы не очень большой народ, но должны сохранять прежде всего свою культуру. Пусть она будет плохой, пусть она будет неправильной, пусть она будет другой, но она наша. Это наше родное, поэтому считаю, что татарский театр должен ставить исключительно татарский материал. И я не понимаю наше министерство культуры, которое финансирует это все: почему они не проводят эту политику? Я 10 раз могу повторить, что должны ставиться исключительно татарские пьесы. Пусть это будет классика, пусть это будет современный материал, но мы не должны отходить от своего народа. Это никакая не пропаганда, просто смысл существования нас всех.

Мы, ставя переводные пьесы, в определенном смысле... Мне все это смешно. Зачем? Что мы хотим показать своему зрителю? Это смешно, это наивно. Я прекрасно понимаю, что все хотят ездить по фестивалям и получать какие-то там призы, премии. Но мне кажется, что было бы честнее оставаться на своих корнях. В этом вопросе, наверное, у меня нет огромного количества единомышленников, но это моя личная позиция, я ее придерживался много лет и придерживаться буду всегда, даже если сам перестану писать... Неинтересен Чехов в татарском варианте! Я посмотрел в Москве в Вахтанговском театре «Дядю Ваню» Римаса Туминаса — вот это да! Вот это интересно. А где-то в Мензелинске смотреть Чехова — это смешно. Мы должны смотреть там Карима Тинчурина, мы должны смотреть там Аяза Гилязова. Гилязов в комедию вставляет такой глобальный смысл, и это является нашей традицией. Когда комедия не просто смешная, а в ней закладывается грандиозный смысл, там происходят грандиозные социальные события... Даже «Зәңгәр шәл» — огромный социальный пласт того времени, это история. «Зәңгәр шәл» — это спектакль, который будет жить вечно, потому что дети должны ходить на него, смотреть, понимать, как мы жили, как это было.

— Может, местное телевидение привлечь к популяризации татарской драматургии? Например, главный национальный телеканал «ТНВ» здесь может помочь.

— Я считаю, что ТНВ надо немножко изменить форму, ее надо сделать более современной.

Миляуша Айтуганова / Фото: «БИЗНЕС Online»

— Разве она не современна?

— Она не современна, вы попробуйте переключать кнопочки. Когда чик-чик-чик делаешь и попадаешь на ТНВ, то такое ощущение, что на 15 лет назад ушел человек (смеется). Аминова и всех я люблю. Миляуша Айтуганова сыграла глобальную роль в развитии ТНВ. Я ее так люблю, она такая молодец, она столько вложила души и своих сил в ТНВ, мы должны ей просто в ноги кланяться, потому что это была ее идея! И сейчас я очень переживаю, что на ТНВ нет Миляуши. Она смогла создать абсолютно оригинальный формат существования телевидения.

Вы обратите внимание на то, какие фильмы смотрят люди. Мировой кинематограф — он совершенно сумасшедший, замешанный весь на каких-то спецэффектах и так далее. А на нашем телевидении шли «Ак чәчәкләр» — это прекраснейший фильм, и Миляуша — молодец, что она смогла это понять. Она вообще делает огромное дело в поднятии нашей классики. Вы же представляете, какой рейтинг был у этих фильмов! Люди просто ждут их, ждут, ждут и вспоминают с тоской прежние времена.

— Значит, вы положительно оцениваете перспективы ТНВ?

— У ТНВ перспективы не хорошие, а просто великолепные. Это формат, который должен объединять всю нашу нацию, живущую за пределами республики, и мы им должны дарить что-то новое. Всегда представлять какие-то новинки. Если не будет происходить ничего нового, то формат перестанет быть интересным. Миляуша делала именно это — всегда появлялось что-то новое. Она была всегда продюсером новых направлений, новых фильмов и так далее. У нее сейчас в запасниках много материала. Даст Аллах, я тоже буду в этом участвовать. Вот сейчас мы делаем фильм «Байгал», хотя он и не относится к телевидению...

«МЫ ДОЛЖНЫ СТАТЬ ЕДИНОЙ РУССКОЙ НАЦИЕЙ!»

— Давайте поговорим о наболевшем — о нашем родном языке. Исчезает ведь сам татарский язык, кто в дальнейшем будет читать эти произведения?

— Если не будет зрителя, не будет интересного материала, язык, конечно, будет исчезать, уничтожаться, потому что в нем исчезнет необходимость.

— То есть исчезнет язык, потому что драматургия исчезнет? Или драматурги исчезнут вместе с языком?

— Это все идет параллельно. Вот, допустим, у меня есть сын, ему 10 лет. Он спрашивает: а зачем нужен татарский язык? Я ему говорю: во-первых, это твой родной язык, во-вторых, ты на этом языке потребляешь культуру. И он идет, допустим, в татарский театр кукол, смотрит спектакль на татарском языке и понимает, что должен это знать, иначе ничего не поймет. Он просто-напросто не поймет этого рода искусства. Поэтому искусство на самом деле играет грандиозную роль в сохранении языка.

— А может, исчезновение языка происходит из-за отсутствия возможности обучения на нем?

— А вы не задумывались над тем, что есть такой народ — цыгане?! У них нет школ, нет учебников, у них нет ничего, но они все прекрасно знают свой родной язык.

— В чем здесь секрет?

— Потому что есть мәгънә (смысл — прим. ред.). Потому что вся их жизнь основана на их родном языке.

— А почему мы так не можем?

— Потому что у нас пока нет грандиозной, смысловой нагрузки в сохранении и развитии, в продолжении нашего языка. Потому что наш президент спокойно общается на русском языке. Остальные тоже спокойно общаются на русском языке. Я скажу вам сейчас одну крамольную вещь, которую, например, телевидение вычеркнет. Огромные институты в Москве работают на то, чтобы нации исчезали. Не нужна России многонациональная страна. Она не нужна в большом, политическом смысле. Эти институты работают успешно, и мы противостоять им не можем. Это известно, это понятно, это оправдано.

Естественно, руководители нашего государства не сидят и не думают: эх, хорошо бы развить татарскую нацию! Нет, ни чеченцы не нужны, ни аварцы никому не нужны, никто не нужен. Мы должны стать единой русской нацией! Я сейчас делюсь крамольной мыслью, но говорю это искренне.

— Главный вуз Татарстана — наша гордость КФУ — является филиалом таких институтов?

— Нет. Просто Гафуров подчиняется общегосударственной политике. Это очень четкая, грамотная политика. Она понятная всем.

— Почему тогда при Сталине также говорили, что должен быть единый советский народ, но между тем давали возможности в развитии наций? Из-за того, что Иосиф Джугашвили был нацменом? Ведь именно на его правление пришелся расцвет татарской культуры...

— Дело не в нацменстве. Тогда была идеология, литература способствовала развитию идеологии, а не нации. Прежде всего нужно было развивать коммунистическую мысль. На каких бы языках не развивали, это было необходимостью. И со временем, естественно, языки стали бы нивелироваться. Происходили бы уничтожение, девальвация всех национальных культур. А в то время полностью уничтожить национальные культуры было, конечно, совершенно невозможно.

— Тогда поговаривали ведь, что эсперанто будет единым языком?

— Черта с два! Никакое не эсперанто, все станет русским языком!

— У Гаяза Исхаки есть произведение «Ике йөз елдан соң инкыйраз» («Исчезновение через двести лет»), где предсказывается исчезновение татарской нации через два столетия...

— Гаяз Исхаки был великим человеком, который очень четко понимал, что происходит с татарским народом. И его роман о том, что через двести лет может наступить конец, очень символичен. Он художник, он предупреждает. Это его предупреждение, что через какое-то количество лет может настать конец татарской нации. Это художественная история, не документальная. Но к данной истории надо относиться очень внимательно, тонко и с пониманием. Однако это не означает, что через 200 лет исчезнет татарская нация. Татарская нация, я думаю, не исчезнет никогда.

— Так уверены в этом?

— Нет, не исчезнет, потому что останется все равно несколько человек. Есть такая вещь, как генофонд. Вот мои дети религиозные, совершают намаз, хотя я их этому не учил. Мои дети — больше татары, чем я. Я этому очень рад. Они делают то, чему я их не учил! И это порождает в моей душе очень большую надежду. Они читают очень правильные книги, ведут очень правоверный образ жизни.

«ЕСЛИ БЫ СТАЛИН НЕ УМЕР, МОЙ ОТЕЦ БЫ НЕ ВЕРНУЛСЯ»

— Ваш брат Искандер Гилязов, директор Института татарской энциклопедии, кажется, тоже очень переживает за сохранение татарского языка.

— Мой брат является одним из тех людей, которые верны и преданы языку, народу и нашей истории. Мой брат — это человек исключительный. Таких людей очень мало. Он не является стандартным человеком. Мой брат проводит политику очень сильного мужчины. Это настоящий мужчина, который никогда в жизни не предаст своих отцов и дедов. Я в какой-то степени тоже являюсь таким. Если кто-то откажется от татарского языка, если кто-то скажет, что татарского языка не будет, это буду не я. Это будет другой человек. Потому что у меня нет никаких претензий к отцу, деду и прадеду. Они дали мне прекрасное тело, они дали мне прекрасные мозги, они дали мне прекрасную душу, они дали мне все, что должен получить человек от природы. И поэтому я не имею права их предать. Точно таким же человеком является мой старший брат (Искандер Гилязов — прим. ред.), точно таким же человеком является мой младший брат (Рашат Гилязов — бизнесмен — прим. ред.), весь наш род... Мы никогда не предадим татарский народ. Если кто-то предаст — на их совести. Я прекрасно знаю татарский язык, прекрасно знают татарский язык мои дети и внуки. Точно так же происходит и в наших семьях.

— Говорят, большую роль сыграл в этом ваш отец Аяз Гилязов?

— Удивительная вещь — это не является чем-то навязанным, искусственным... Это жизнь. Он просто жил своей жизнью, он по-другому не мог себе представить существование своей семьи.

Вот это очень важно. Это не было никаким навязанным моментом, и я точно так же живу. У меня были дед, прадед, и для меня все, что существовало в них, и атмосфера вокруг них очень понятны, органичны. Допустим, мой прадед никогда не фотографировался, потому что был правоверным мусульманином, потому что если нет изображения Аллаха, то никто не имеет права изображать себя. Это очень правильно, и он этому подчинялся, вот что важно. Он умер в 60-е годы, когда уже и фото, и киноэлементы существовали в мире, но он не хотел, потому что верил в другую жизнь.

Сейчас исламский мир противостоит той индустрии, которая существует во всем мире, на самом деле сохранить мир может только ислам. Правильный институт семьи существует только в исламе, и его сейчас ломают. Осталось немного, осталось очень даже немного до полного слома института семьи, который сохранен в исламском государстве, я не про ДАИШ (арабское название запрещенной в РФ группировки «ИГИЛ» — прим. ред.) говорю. Как только этот институт будет уничтожен, тогда все...

— А Аяз Гилязов рассказывал вам о лагерях, где ему довелось сидеть?

— Конечно, но до 1990-х годов мы ничего не знали. Нам говорили, что наши деды-прадеды героически погибли на войне. На самом деле они погибли в лагерях. Мой дед жил в страхе, потому что прадеда убили, прапрадеда убили. Взяли, забрали из дома, расстреляли. Моей маме 80 лет, она рассказывает мне, это же было ужасно. Ее отца просто взяли из дома, забрали и не вернули. Дядю взяли, забрали и не вернули. И никто не объяснил. Где могила, неизвестно. Это же страшное время. Это мама моя помнит, как их из большого дома перевезли в маленький сарай, потом — из маленького сарая в еще меньший сарай. Они работали, работали, работали, а всех увозили, никого не возвращали. Аяз был единственным человеком, который вернулся, потому что умер Сталин. Если бы Сталин не умер, мой отец бы тоже не вернулся.

— Он как истинный художник взял, наверное, и какую-то пользу от жизни в лагере?

— Человек был благодарен судьбе, что попал в такую историю. Он там общался с огромным количеством мудрых людей. В то время же не было разделения на политических и уголовников. Все сидели вместе. Это же потрясающе! Все сидели вместе, причем сидели иностранцы, военнопленные... Мой отец выучил там немецкий язык. Представьте, в тюрьме выучить немецкий язык. Это фантастика! Мой отец ведь немецкий язык в школе не учил. Он все языки практически знал. Там ведь его друзьями были венгры, латыши, немцы, украинцы, русские, румыны и так далее. Все народы мира.

— Ваш отец был уникальным человеком, язык его произведений особенный. Впрочем, это свойственно большинству представителей его поколения. А вот язык современных татарских писателей как бы оценили?

— Я думаю, что того татарского языка, который был, уже не будет никогда. Я читаю сейчас произведения своего отца, это ведь не просто язык — это музыка! Вот данная музыка, может, конечно, уйти. Но это естественно, это такой естественный процесс, потому что даже Андрей Вознесенский говорил, что язык не может сохраняться в том же самом виде, в каком он есть. Он все равно обретает какие-то новые очертания, даже если посмотреть на русские формы: сколько татарских слов даже за последнее десятилетие ушло из татарского языка в русский. Например, слово «майдан» спокойно используют, это ведь «площадь» с татарского, или слово «бәлеш» — вкусную еду называют беляшами. Сабантуй — это что, какой-то русский праздник? Сейчас ведь организацию праздника, поездку на шашлыки называют сабантуем.

Я 20 лет тому назад, когда приехал в Москву, говорил «айда». У меня переспрашивали, что это за слово. Сейчас же оно используется в литературном языке. Прилепины, Пелевины — они все используют слово «айда» в тексте. «Әйдә» («әйдә барыйк» — «давай пойдем») — это исключительно татарское слово, которое сейчас стало русским на наших глазах. А представьте, что происходило на протяжении столетий... Забираются самые красивые, удобные, удобопроизносимые слова. Никто же не забирает слово «тәэмин итү» (обеспечение — прим. ред.) — его не выговоришь даже. Попробуйте его произнести, даже я не могу правильно его выговорить.

— А вы готовите учеников своего драматургического ремесла?

— Нет, конечно, учеников нет.

— А учителя были?

— Конечно, моим основным учителем был Ризван Хамид — это выдающийся драматург, очень талантливый человек, исключительная личность. Он лидер, говоря современным языком, по продажам. У него был такой спектакль, он по-татарски шел под названием «Китэм инде», а по-русски назывался «Под знаком Марса». Он побил все рекорды — рекорды Туфана Миннуллина, шел примерно в 100 театрах, пожаром просто... И Ризван Хамид меня учил драматургии. Потому что папа говорил: я уже немолодой, давай Ризван будет тебя учить....

— Молодым что посоветуете — идти в драматургию?

— Знаете, жизнь настолько сильно меняется, определить, что будет происходить через пять-десять лет, невозможно. Допустим, Аяз Гилязов жил в такое удивительное время, когда нужна была идеология, благодаря ей развивались и культура, и искусство. А искусство развивается тогда, когда есть определенный смысл. Самое мощное развитие скульптуры было в фашистской Германии, там понимали, что надо развивать крупные формы, нужно развивать крупные форматы, идеологию, вкладывали в это очень большие деньги.

Советские времена тоже были неплохие. Но есть ведь еще древний Египет, когда фараоны хотели войти в вечность и благодаря этому создавались величайшие произведения искусства, которые являются просто самыми мощными, мощнее их просто ничего нет. Времена могут измениться. Сейчас времена не очень хорошие. Но искусство никогда не теряет своего смысла, и оно когда-нибудь пробьется...